Я познакомился со Стрельцовым, когда ему минуло двадцать семь лет – и приятельствовал с ним до конца жизни Эдуарда – он умер через день после своего пятидесятитрехлетия. То есть, мы были знакомы половину его жизни. Близость нашего знакомства обусловлена работой над книгой мемуаров Стрельцова, поэтому о  некоторых чертах Эдика — как звала своего любимого футболиста вся страна — мне кажется, я могу судить с достаточной долей достоверности.

Нет больше в мире футболиста, прожившего за свою спортивную карьеру две жизни игрока, как случилось это с Эдуардом Стрельцовым.

Каждый пропущенный в большом спорте сезон — а то и просто месяц-другой –  ставит под сомнение дальнейшую карьеру атлета. Стрельцов пропустил шесть с  половиной сезонов – и все равно вышел на свой уровень.

Когда его признали лучшим игроком СССР за 1967 год — через три, выходит, сезона после возвращения в футбол — легендарный Андрей Старостин заметил: «Одно из двух – или футбол остановился в своем развитии, или Эдик действительно гений».

Через год — уже тридцатилетним – Эдик снова был признан футболистом №1  страны. Вроде бы самая пора сказать о причине, вызвавшей столь катастрофическую паузу в игре форварда. Однако размышления о случившемся с Эдуардом весной пятьдесят восьмого года – за несколько дней до начала мирового чемпионата в  Швеции – все чаще отвлекают людей, не заставших игрока на поле, от сути явления, и для них масштаб самого присутствия в футболе заслонен бывает скандальной хроникой.

Поэтому вижу первостепенной своей задачей сначала представить – по мере, конечно, моих возможностей – футбольный портрет Стрельцова, а об инциденте 24  мая 1958−го, повторю, рассказать позднее.

К моменту нашего со Стрельцовым знакомства за ним, кроме почти семилетней паузы, была небывало ранняя слава, четыре с половиной сезона, один другого громче, олимпийская победа и серебряная медаль чемпионата СССР.

Я — тогдашний сначала школьник, затем студент-первокурсник – ни под каким видом не мог претендовать на личное с ним знакомство. Но я был свидетелем его игры на футбольном поле, а круг таких свидетелей за более чем полвека сузился почти до полного их отсутствия.

Эдик — сын фронтовика. В сорок третьем году отец Стрельцова приезжал с  фронта на побывку. Его сопровождал ординарец. Столяр с завода «Фрезер», с  четырьмя классами образования, Стрельцов-старший уходил на войну рядовым – и стал офицером разведки.

«Отец у тебя везучий, — объяснял Эдику ординарец, — столько «языков» на себе притащил, а на самом ни одной царапины…».

Этот же ординарец сообщил зачем-то матери Эдуарда, что у отца на фронте есть женщина – и мать написала отцу, чтобы тот домой после войны не возвращался. Первая жена Стрельцова-младшего, Алла, считала причиной всех бед своего непутевого супруга безотцовщину.

За всю послевоенную жизнь Эдик увидел отца лишь однажды, уже семнадцатилетним игроком команды мастеров, в Ильинке, когда хоронили деда, тоже работавшего на «Фрезере». И там же, после поминок, на ровном месте возник конфликт. Кто-то полез на Стрельцова-старшего с топором. Сын, здоровый парень, испугался: псих этот топором может убить папу. «Что ты, сынок, — успокоил его отец, — мне его топор…» И, отобрав у «психа» топор, закурил. Эдик еще до войны помнил: справившись с какой-либо экстремальной ситуацией, отец всегда спокойно закуривал. И на обложке мемуаров Стрельцова великий футболист был изображен с  зажженной сигаретой…

Его мать Софья Фроловна считала, что Эдик – «вылитая я». Но Эдику хотелось быть похожим на отца. «Я и похож, — говорил он мне, — только у него вот волосы сохранились». Стрельцов-младший рано полысел. Софья Фроловна в нестарые еще годы перенесла инфаркт, болела астмой, Получила инвалидность, но работала –  сначала в детском саду, потом на «Фрезере». И Эдик после семилетки не только играл в футбол за команду завода, но и был слесарем-лекальщиком. Сам он, однако, разговоров о бедном детстве избегал. Может быть, от того, что, когда касался он мельком в беседах со мною для книги своего детства, жил уже Стрельцов по советским меркам очень хорошо – и не в его характере было вспоминать о плохом иначе, как с юмором.

В детской команде «Фрезера» он был самым маленьким по росту, но играл центрального нападающего почти в той же манере, что и потом за мастеров.

За одно лето сорок девятого года он вырос сразу на тринадцать сантиметров, и  совсем мальчишкой стал выступать за мужскую команду завода. Когда после игры взрослые футболисты собирались в кафе, Эдика кормили, совали в кулак три рубля на мороженое – и поскорее отсылали: «Иди, гуляй, нечего тебе взрослые разговоры слушать». И он уходил от них безо всяких обид и сожаления – вне футбольного поля у него ничего с ними общего не было.

Он ехал из Перово, где жил с матерью, в Москву – на стадион «Динамо», часа по четыре отстаивал за билетом – школьным, самым дешевым. Быстрее, чем возможно вообразить, он – ему едва минуло шестнадцать – оказался среди тех мастеров футбола, на которых еще вчера смотрел с трибун. В команде мастеров «Торпедо» большинство игроков были старше Эдика Стрельцова годами едва ли не настолько же, насколько мужики завода «Фрезер», с которыми играл он мальчишкой. Но  разница в отношениях со старшими оказалась прямо противоположной. Эдуард сразу же нашел полное понимание с другим молодым талантом, Валентином Ивановым – и в команде, можно сказать, установилась дедовщина наоборот, тренеры «Торпедо» считались теперь в первую очередь с двумя молодыми лидерами. Стрельцов с  Ивановым поднимали команду на новый уровень. «Торпедо» всегда считали командой со своим стилем, не робевшей перед клубами-чемпионами. Но, побеждая «Спартак» или «Динамо» в отдельных матчах, команда московского автозавода сама на  первенство не претендовала. С приходом игрока стрельцовского масштаба ситуация коренным образом поменялась – при двадцатилетнем Эдуарде в амплуа центра нападения сезон 1957−го «Торпедо» закончило на втором месте.

Желая утихомирить восторги болельщиков, вызванные игрой Эдуарда, пресса в  один голос твердила, что ранняя слава портит талантливейшего из футболистов, ему приписывали зазнайство – самый страшный грех для советского героя, смотрите кинофильмы тех лет, они до сих пор в репертуаре телевидения.

В связи с критикой торпедовского фаворита и возник, кстати, диагноз «Звездная болезнь». Но почему никто не сказал тогда про тяжесть лидерства на  восемнадцатилетних плечах – лидерства особенно трудного для Стрельцова по его душевному складу?

Перегрузки премьерства и лидерства для юного существа, не созданного ни  верховодить, ни подавлять чью-либо волю, склонного, наоборот, поддаваться влиянию, быть ведомым, управляемым и безотказным, осложнили жизнь Стрельцова с  первых шагов, которые у него несравненно лучше получались на траве футбольного поля, чем на почве внефутбольного быта.

Общительный и безудержно компанейский парень, он не признавал дистанций между людьми и принятой в любом сообществе субординации. На поле он не знал себе равных в раскованности – в той внутренней свободе, которой всю жизнь интуитивно руководствовался. И даже в самых незадавшихся ему играх он все равно этой свободы не утрачивал, ждал — в иных случаях и напрасно — что снизойдет на  него свыше, и он заиграет адекватно своим возможностям.

С такой же свободой Эдик пытался прожить и обыденную жизнь, надеялся и здесь на такое же, как на поле и на трибунах, всепрощение за промахи, которые искупал мигом вдохновения. И, конечно же, со своей свободой он обречен был на  неприятности и несчастья. Он извинял себе пренебрежение спортивным режимом — ради все той же свободы…

Бывают, разумеется, случаи, когда пьющий человек обманывается, излишне положившись на природный дар. Но Стрельцов пострадал, не дар свой переоценив, а  только добрые к себе чувства.

Законы игры нарушались им ради законов, писанных для него одного — он  подчинялся по-настоящему только зову собственной игроцкой природы, с чем в  итоге всем пришлось смириться. Он принимал, например, мяч на своей половине поля – и весь стадион вставал со своих мест в предвкушении ответственного индивидуального решения: Эдик мог сыграть гениально от первой до последней минуты. Но в следующей игре, а нередко и в нескольких играх подряд Стрельцов бывал никаким, нулевым, как говорят спортсмены. Бывало, в матче он  демонстративно не принимал участия, выглядел на поле лишним человеком. Трибуны негодовали, однако негодовали дежурно, суеверно, я бы сказал. Все же знали, что единственным фантастически остроумным ходом даже на последней минуте игры Эдик может совершить невозможное – и восемьдесят девять минут бездеятельности ему простятся.

От него ведь и не ждали правильной игры – ждали чуда. И когда чудо совершалось, впечатление от случившегося надолго заряжало зрителей бесконечностью терпения.

Сам Стрельцов объяснял: «Я часто заставал защитников врасплох – значит, бывала польза от того, что я на поле чудил? А все равно потом твердили: лень, поза… Возможно… Но из такой вот лени или позы я нередко выскакивал, как из  засады. Не все знали – а зачем признаваться в этом, пока играл? У меня плоскостопие. После тяжелой игры шаг лишний сделать больно. И кроссы бегать в  предсезонный период я избегал. Хорошо отыграть матч мог только в найденном для себя режиме – и не готовый вроде бы лучшим образом играл часто лучше, чем перетренированный. В игре я искал момент – то есть находил такие ситуации, в  которых мое непременное участие только и могло привести к голу. А за мячом, с  которым не видел возможности что-либо конкретное сделать, я и не бежал, как бы  трибуны ни сердились. Но за тем мячом, с которым знал, что сделаю для необходимого в игре поворота, для внезапного хода, я уж бежал своих бедных ног не жалея, и к такому мячу редко опаздывал – все, что казалось мне возможным сделать на поле, старался сделать на совесть. Мои партнеры меньше на меня обижались, чем сидевшие на трибунах специалисты и зрители. Правда, и партнеры не всегда меня понимали. Но я на них в обиде не бывал. Иногда только сердился. Но про себя. Ругать партнеров – ни во время игры, ни потом – никогда не мог себе позволить».

Юного Стрельцова на самых первых порах по недомыслию спешили объявить тараном. Однако таранил он оборону по-особому – с небывалой чуткостью для подобного гиганта по физическим данным и былинного богатыря по восприятию футбольной реальности, с пониманием ситуации для привлечения к соучастию в ней партнеров.

Он многое, а чаще вообще все брал на себя, но и от партнеров успевал взять все то, что считал полезным для развития атаки.

Мощь — слишком общее слово для выражения стрельцовской индивидуальности в  сезонах его первого пришествия. Но на впечатлении от этой мощи, скорее всего отвлекавшей от прочих достоинств, сделавших игрока Стрельцова великим, все равно сходятся все, кто видел Эдика — и берется характеризовать его преимущества перед всеми и в самой ранней стадии признания. А вот во второе –  через семь лет напомню – свое пришествие в большой футбол Стрельцов восхищал уже, прежде всего, мыслью – остроумием мгновенно принимаемых решений.

В заключении, за колючей проволокой – вот я и проговорился, не назвав еще причину случившейся с ним беды – вопреки ходившим слухам, что Стрельцов там только и делает, что играет в футбол, Эдуард касался мяча лишь эпизодически. Накрученный недоброжелателями Хрущев в запальчивости велел использовать проштрафившегося футболиста на тяжелых работах.

Губить на лесоповале народного любимца никто из лагерного начальства все же  не соглашался. Но и сильно облегчить жизнь Стрельцова в заключении не  осмелился. Правда, незадолго до освобождения он работал некоторое время библиотекарем, однако и в шахту – для сокращения срока отсидки — спускаться ему пришлось, где и схватил он дозу радиации, укоротившей ему жизнь. Врачей-онкологов в клинике на Каширке он постеснялся предупредить перед лечебным облучением про полученную ранее дозу, как и не рассказал им, что играл матч за ветеранов в районе Чернобыля сразу после катастрофы.

Вернулся из заключения Стрельцов в шестьдесят третьем, а выступать за  команду мастеров ему разрешили только через два года, когда и у самых горячих поклонников Эдуарда стало закрадываться подозрение: сможет ли он выступить на  былом своем уровне.

Правда, Москва ломилась на матчи Стрельцова, выступавшего за клубную команду «Торпедо». Но за клубные команды играли футболисты, уже сошедшие, и та молодежь, что не попадала и в дублирующие составы команд мастеров. Многие из  нас наверняка предпочли бы вариант, когда оставался бы он в поддерживаемом памятью мифе, чем выглядеть ему на поле не тем Стрельцовым, каким видели мы его когда-то…

Не все, кстати, в должной мере оценили вернувшегося Стрельцова. Но я не одинок в убеждении, что футбольная гениальность Эдика как раз и проявилась в  его второй жизни игрока.

За время отсутствия Стрельцова прошли два чемпионата мира –третий при нем, но уже вернувшего форму Эдика в Лондон не пустили: человек, отбывший срок заключения, не должен был выезжать за границу. Впрочем, Стрельцова вскоре после чемпионата все же сделали выездным. Каждый мировой чемпионат вносил в футбол нечто новое – сменились три тактические схемы.

А Эдуард, не смотревший столько лет даже матчей внутреннего календаря, словно и не заметил никаких изменений – играл по-прежнему в сочиняемую им  сиюминутно игру.

Стрельцов успел стать чемпионом СССР и обладателем Кубка, лучшим в стране игроком, он сыграл и с десяток с лишним раз за сборную, но в международных турнирах, которые бы увидел весь мир, Эдуард так и не выступил.

За победу сборной СССР на Олимпиаде-56 в Мельбурне девятнадцатилетний Эдик стал заслуженным мастером спорта и кавалером ордена «Знак Почета». Знаменитый партийный фельетонист — большой, между прочим, любитель футбола, но болевший не  за «Торпедо», а за «Динамо» — иронизировал в своем материале, что даже великую балерину Галину Уланову в девятнадцать лет орденами не награждали. Стрельцова в  ту пору критиковали в газетах постоянно, но за поведение в быту, разумеется, а  не за футбол – играл он все лучше и лучше. Ему предсказывали триумф на грядущем чемпионате мира в Стокгольме – сезон пятьдесят восьмого года он начал увереннее, чем все предыдущие.

Тридцать лет спустя он говорил – внешне вроде бы и без печали: «В мире меня не знают…». Момент, когда слава Стрельцова могла сделаться всемирной, был упущен – на чемпионат планеты он не попал. После турнира в Швеции заговорили о  Пеле. Но в тот момент — лишь, как о таланте с огромным будущим, еще никак не о футболисте №1. Партнером Пеле на правом краю Гарринчей восхищались больше. Первым Пеле признали после следующего чемпионата в Чили, когда минуло ему двадцать один год – ровно столько, сколько исполнилось Эдуарду Стрельцову в  пятьдесят восьмом. Шансы Эдика – постфактум, разумеется – знатоками расценивались выше.

Я лишь однажды заговорил со Стрельцовым о Пеле, невольно сопоставив их  судьбы. Эдуард вдруг отвердел лицом и сказал с непривычной для него отчужденностью: «Совершенно разные игроки». И все же людей, проводящих некорректную параллель между ними, я готов понять.

В нашем футбольном сообществе есть потребность в еще одном, кроме Льва Яшина, игроке с мировой славой. И трудно смириться с мыслью, что игрока для подобной славы, казалось бы, созданного, в мире не знают.

Правда, среди футбольных знатоков, видевших в деле и бразильца, и нашего бедолагу, я встречал людей, утверждавших, что природным даром Стрельцов превосходит Пеле. Знаменитый спортивный врач Олег Белаковский, работавший со  сборной по футболу, считает, что такому Эдуарду, каким был он накануне чемпионата мира-1958, Пеле уступал и в скорости, и в физических возможностях. И, конечно, в своеобразии игровых ходов.

Борис Батанов – игрок самого знаменитого состава «Торпедо»-60» – рассказывал в подтверждение своих слов эпизод, когда обманутый маневром Стрельцова неуступчивый киевский защитник Голубев, некогда сыгравший и за сборную страны, изловчился и отчаянным рывком вцепился в майку обошедшего его и набравшего паровозную скорость Эдика. И тот протащил защитника за собой, не снижая темпа. Голубев сначала волочился, скользил по траве, а затем растянулся в  горизонтальном полете. Стрельцов же дошел до штрафной площадки — и пробил.

Картинки, вроде той, что представлена Борисом, надо хранить, коллекционировать. Бывший редактор журнала «Огонек» Лев Гущин вспоминает, что в  бытность технологом на заводе удалось ему купить узкопленочную кинокамеру. И он намеревался запечатлеть каждое движение Эдуарда Стрельцова на поле, но денег на  пленку не хватило. Позднее видный журналист получил возможность и дорогую иностранную камеру приобрести, и пленкой запасись, но Стрельцов уже завершил карьеру. Получается, что кроме Гущина ни у кого не возникло желания снять Эдика на пленку… Совсем недавно в архивах французского телевидения обнаружилась видеозапись матча сборных СССР и Франции, где Стрельцов забивает один из голов. Но впечатление от этой видеозаписи не сильнее, чем от спектаклей Малого театра, снятых в начале пятидесятых.

Мне кажется, что, возможно, и уступая Пеле в некоторых нюансах работы с  мячом, Стрельцов выше великого бразильца в своих замыслах на поле и в способности видеть это поле.

Я бы даже и не сравнивал технику того или другого. Пеле поднял на следующую ступень виртуозность, присущую бразильскому футболу вообще, его исполнение близко к совершенству. В манере же Стрельцова есть, напротив, гениальная незаконченность, всех всегда сбивающая с толку. Размашистости его почерка могло и не хватить поля, как вдохновенному стихотворцу — чистой страницы. Впрочем, когда вдохновение снисходило на Стрельцова, он мог на поле все – и любое из  авантюрных решений оказывалось единственно возможным. Правда, от настроения он  бывал зависим гораздо больше, чем Пеле.

У них во дворе в Перово был ледник, лед засыпался опилками – и когда лед увозили, освобождалась площадка для игры в футбол. С ощущения этих опилок на  подошвах и начиналось, скорее всего, своеобразие игры Эдика. Он говорил позднее, что все приемы брал — откуда и огрехи, сердившие его критиков — из  самой ситуации на поле, а не разучивал специально или копировал какую-нибудь знаменитость, увиденную в детстве. Из арсенала общеизвестного в игре Стрельцова выделим пас пяткой, доведенный Эдуардом до такой факсимильности, что во время матча в честь пятидесятилетия Пеле наш комментатор воскликнул: юбиляр отдал пас пяткой «по-стрельцовски».

Бывает, однако, что вошедший в оптимальную форму спортсмен теряет чувство опасности.

Стрельцову бы после всех нотаций фельетониста «Комсомольской правды» следовало быть на людях тише воды, ниже травы. Но после примерки костюмов, сшитых для поездки на чемпионат, Эдик рискнул провести вторую половину дня на  пикнике с партнерами по сборной — футболистами «Спартака» — он с детства и всю жизнь болел за эту команду — и, само собой, девушками, которых видел впервые.

И вот, за считанные дня до отбытия на чемпионат, прокатился по Москве слух, что Эдуард Стрельцов обвинен в изнасиловании – и никуда не едет. Прошло более полувека – и тома можно собрать из всяких-разных высказываний, соображений, домыслов да и документов по «делу Стрельцова». И сам я в книге о Стрельцове, вышедшей в серии «Жизнь замечательных людей», множество страниц отвел и попытке воссоздать обстановку, в которой, как однажды высказался на банкете после вручения «Торпедо» чемпионских медалей за сезон шестьдесят пятого года сам Стрельцов, «случился этот случай», и своим рассуждениям на этот счет.

Едва ли не все, кто брался комментировать «этот случай» — и тогда, когда все только-только произошло, и долгие годы спустя – безоговорочно или почти безоговорочно становились на сторону Стрельцова, и вполне резонно замечали, что не доложи – причем, незамедлительно — стрельцовские недоброжелатели о казусе с  футболистом на самые верха, не разлейся при полученном сообщении желчь у  Хрущева, делу об изнасиловании ходу бы не дали. Тем более, что потерпевшая забрала свое заявление обратно – и на каре Эдику совершенно не настаивала.

Ничего, тем не менее, изменить в происшедшем полвека назад нельзя.

История эта не красит советскую власть, ее суд и руководителя государства. Вместе с тем, не красит она и великого Стрельцова. Хотя, по моему разумению, сделав чудовищную глупость, подлости, которую бы можно квалифицировать, как преступление, он все же не совершал – и подобной суровости приговора не  заслуживал.

Но без жертвенной платы за все, что было дано ему от Бога, в судьбе его ни  время, ни Россия с такой метафорической определенностью и не выразились бы.

(Специально для интернет-газеты «Столетие»)